Первое дело, несмотря на то, что на первый взгляд кажется очевидным, однако затрагивает довольно-таки интересную проблему. Но обо все по порядку.
Предметом обжалования были ст. 8.11 «Отстранение от управления транспортным средством» и ст. 9.5 «Начало административного процесса» ПИКоАП. Суть проблемы была в следующем. Гражданин был привлечен к административной ответственности за управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения. Процедура была достаточно стандартная – привлекаемое лицо было отстранено от управления транспортным средством, проведено освидетельствование, составлен протокол. Однако отдельного постановления об отстранении от управления транспортным средством не выносилось, запись об этом сделана только в протоколе об административном правонарушении (который, вполне логично, что составляется после и отстранения, и освидетельствования). Логика заявителя о нарушении его прав, в том числе, права на защиту, заключается в следующем. В ПИКоАП (ст. 9.5) содержится исчерпывающий перечень обстоятельств и действий, после которых административный процесс считается начатым, и отстранение от управления транспортным средством в этот перечень не входит. А именно с началом административного процесса связывается появление процессуальных прав у лица, привлекаемого к ответственности, в том числе, права на защиту. А в деле заявителя, получается, административный процесс не начинался с момента отстранения до момента составления протокола, но при этом процессуальные действия, имеющие значение для дела – освидетельствование, отстранение от права управления уже производились. Заявитель посчитал, что процедура отстранения в том виде, в каком она закреплена в ст. 8.11 ПИКоАП, позволяет фактически начать административный процесс, но при этом не сопровождается формальными действиями, после которых у лица, привлекаемого к ответственности, возникает право на защиту (ст. 4.1 ПИКоАП). К тому же, параллельно, можно упомянуть о сомнительном статусе доказательств, полученных вне административного процесса.
Напомним, что в Беларуси проблема права на защиту имеет давние корни. Статья 62 Конституции, предусматривающая право на юридическую помощь, несмотря на неоднократные попытки высоких лиц говорить о ее прямом действии, на практике имеет очень ограниченное применение. Фактически, даже само право (не реализация права, о которой мы поговорим ниже, а именно право) признается соответствующими правоохранительными и сходными органами только если в конкретном процедурном акте написано «Адвокат должен быть в таких-то и таких-то случаях». Но и даже при прямом указании право на защиту легко становится жертвой ведомственных актов (например, использование статуса режимных объектов легко «перебивает» конституционное право на юридическую помощь) и частного произвола администраций конкретных заведений (карантины, лишения права на свидание, хотя какое может быть свидание с адвокатом?).
По этой причине было интересно посмотреть на мотивировку суда в этом деле. Суд довольно таки ожидаемо отказал в возбуждении конституционного судопроизводства. При этом некоторые формулировки могут оказаться полезными для будущего использования в других случаях. Так, суд указал, что Конституция, предусматривая обязанность государственных органов, должностных и иных лиц, которым доверено исполнение государственных функций, принимать в пределах своей компетенции необходимые меры для осуществления и защиты прав и свобод личности (часть вторая статьи 59), гарантируя каждому судебную защиту его прав и свобод (часть первая статьи 60), устанавливает, что все имеют право без всякой дискриминации на равную защиту прав и законных интересов (статья 22) и каждый имеет право на юридическую помощь для осуществления и защиты прав и свобод, в том числе право пользоваться в любой момент помощью адвокатов и других своих представителей в суде, иных государственных органах, других организациях и в отношениях с должностными лицами и гражданами (часть первая статьи 62).
Выделенная часть является в какой-то мере ответом на попытки некоторых органов использовать аргументацию: «Да, право у вас есть, оно в УПК написано, но где написано, что у меня есть обязанность делать это?». Конституционный суд довольно четко указал – каждому праву человека корреллирует обязанность государственного органа обеспечить реализацию этого права. В том числе, что интересно, суд это сделал в отношении ст. 62 Конституции о праве на защиту, которое с завидным постоянством нарушается в Республике Беларусь через использование разных мелких тактических приемов, например «а в этом месяце заключенный не написал, что хочет пользоваться услугами адвоката».
Дальше – больше, хочется прямо в камне высечь и разместить возле ЦИП: «Законодатель в силу пункта 2 части первой статьи 97 и пункта 1 части первой статьи 98 Конституции во взаимосвязи с частью первой статьи 23 Конституции вправе конкретизировать содержание закрепленного статьей 62 Конституции права на юридическую помощь и устанавливать правовые механизмы его осуществления, условия и порядок реализации, не допуская при этом искажения существа данного права, самой его сути, и введения таких его ограничений, которые не согласовывались бы с конституционно значимыми интересами».
Напомним, что это ключевая претензия множества международных докладов о соблюдении прав человека в Беларуси: реализация множества прав обставлена такими процедурными ограничениями, которые делают невозможнной реализацию прав, например, права на мирные собрания. И интересно видеть в акте Конституционного суда Беларуси эти слова.
Правда, на этом позитив закончился. Далее идут в худших традициях беларусской судебной системы (кстати, докладчик по делу – Козырева Л.Г.) сплошные цитирования ПИКоАП целыми абзацами. Из негативного – суд не стал лишний раз высказываться по поводу абсолютности права на защиту, предусмотренного ст. 62 Конституции, хотя в рассматриваемом деле ему ничего не стоило сослаться на то, что вообще-то право на юридическую помощь не связывается с началом каких-либо процессов, оно есть само по себе, поэтому никакого нарушения прав тут нет и не могло быть. Вместо этого суд пошел в перечисление содержания права на защиту, что адвокат может быть допущен с момента начала административного процесса, а в случае задержания – с этого момента. Далее следует совершенно непонятное цитирование тех норм, которые как раз и оспаривает заявитель и тех, на которые он же и ссылается (ст.ст. 9.1, 8.1, 8.11, 9.5, 6.10 ПИКоАП). Мы их не приводим, чтобы сэкономить место и время читателей. Далее заканчивается все парадоксальным заключением, логику прихода к которой крайне сложно установить:
«Таким образом, Конституционный Суд считает, что статьи 8.11 и 9.5 ПИКоАП, находящиеся в системной связи с другими нормами данного Кодекса, не содержат неопределенности, и признаков нарушения конституционных прав заявителя на юридическую помощь и равную защиту прав и законных интересов в указанном им аспекте не усматривается.
В системе действующего правового регулирования положения статей 8.11 и 9.5 ПИКоАП не препятствуют реализации статей 7, 21, 22 и 62 Конституции и не могут рассматриваться как не соответствующие принципу верховенства права, положениям Конституции об обеспечении прав и свобод как высшей цели государства, а также как нарушающие право на равенство всех перед законом и равную защиту прав и законных интересов без всякой дискриминации и право на юридическую помощь».
Крайне сложно сказать, что именно в конечном итоге сказал суд: право на защиту имеется с момента отстранения от управления транспортным средством? право на защиту не положено до момента начала административного процесса в соответствии со ст. 9.5 ПИКоАП? или просто уклонился от какого-либо вывода именно по этому вопросу, ограничившись оценкой фактических обстоятельств дела? Ведь исходя из того, как материалы дела изложены в определении, речь шла о виртуальном нарушении права, то есть, ситуации, когда человек теоретически мог хотеть воспользоваться правовой помощью, но правовая конструкция такого не позволяла. Возможно, если бы в деле был адвокат, который пытался попасть к своему клиенту с момента отстранения и до составления протокола, и которому отказывали бы по мотивам, что административный процесс еще не начат, то и исход жалобы был бы другой. Но это только спекуляции, хотя действительно очень сложно понять, что хотел сказать суд.
В целом, это, пожалуй, самое слабое и интеллектуально невесомое определение Конституционного суда на данный момент, хотя и затрагивает очень интересную группу вопросов.

Следующая рассмотренная жалоба, судя по всему, как под копирку повторяет жалобу (с соответствующим результатом рассмотрения), рассмотренную Конституционным судом еще в декабре 2024 года (определение от 17.12.2024 № О-2/2024). Это дело касается очень понятной проблемы: согласно части четвертой ст. 18.15 КоАП предусмотрена административная ответственность за употребление водителем алкогольных, слабоалкогольных напитков или пива, наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов, токсических или других одурманивающих веществ после подачи сотрудником органов внутренних дел сигнала об остановке транспортного средства либо после совершения дорожно-транспортного происшествия, участником которого он является, до прохождения проверки (освидетельствования) на предмет определения состояния алкогольного опьянения или состояния, вызванного потреблением наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов, токсических или других одурманивающих веществ.
И заявитель по первой жалобе, и заявитель по этой жалобе ссылались на одну и ту же проблему: указание в законе фразы «после ... до...» создает состояние правовой неопределенности, когда невозможно достоверно установить реальные временные рамки – как долго длится это «после», касается ли ситуации через 1 день, 2 дня, год? Поскольку такая норма дает возможность соответствующим должностным лицам ГАИ совершенно произвольно трактовать и применять этот термин «после», то это нарушает, по мнению заявителей, конституционные права.
И это, в принципе, довольно логичная позиция – действительно, в отношении полномочий должностных лиц действует правило о максимально четком описании пределов дискреции (точное установление правовой рамки, внутри которой представитель государственного органа имеет соответствующую свободу усмотрения). Об этом сам Конституционный суд говорил в своем втором решении: «Конституционный Суд подчеркивает, что верховенство права означает связанность государства правом, основными правами и свободами человека и гражданина. Принцип верховенства права обязывает государство, все его органы и должностных лиц, организации и граждан действовать в пределах Конституции и принятых в соответствии с ней актов законодательства. Принцип правовой определенности является неотъемлемым элементом верховенства права; посредством обеспечения принципа правовой определенности в нормотворчестве создаются условия для единообразия и предсказуемости правоприменительной практики, что повышает доверие граждан к государству».
Тем не менее, как в первом, так и во втором случае Конституционный суд не усмотрел оснований для возбуждения производства по делу (о том, что на самом деле означает такая форма ответа на жалобу см. материал) Суд фактически отказался оценивать саму проблему – что значат эти формулировки и как защищены права человека, привлекаемого к ответственности, от произвольного применения законодательства государственными органами. В какой-то мере, можно уйти в спекуляции, что суд видит проблему, но не хочет создавать прецедент отмены судебных решений и возврата права управления транспортными средствами тем, кто по сути виноват, но может по причине юридических формулировок избежать наказания.
Суд указал, что указанные юридические запреты являются правомерными, поскольку они обусловлены требованиями обеспечить безопасность дорожного движения посредством исключения из него транспортных средств, которые управляются лицами в состоянии, ухудшающем их реакцию и внимание, что создает повышенную опасность для участников дорожного движения, а также вызваны необходимостью объективного и всестороннего установления всех обстоятельств происшествия. Норма части 4 статьи 18.15 КоАП отвечает вышеназванным требованиям и является юридической гарантией соблюдения водителями своих обязанностей, которая способствует достоверному установлению всех обстоятельств ДТП, необходимых для правильного разрешения вопроса о справедливой ответственности лица, виновного в совершении ДТП; обеспечивает защиту государством прав граждан, пострадавших в ДТП.
Фактически, суд предложил смириться с тем, что в отношении потенциальных нарушителей могут применяться любые меры, необходимые для выяснения всех обстоятельств, в том числе и такие, которые могут применяться с крайне широкой степенью усмотрения. То есть, суд даже не стал разбирать саму проблему по сути, а сослался на то, что интересы привлечения к ответственности превыше гарантий ненарушения прав.
В целом, если посмотреть на это дело (и уже вторую жалобу по одному и тому же поводу), то можно увидеть определенные системные бессилие и некомпетентность обычных судов в правоприменении и умении поправлять органы исполнительной власти. Это совершенно банальный вопрос, который должен был разрешаться на уровне судебной практики – толкование слов «после ... до...» и разъяснение в решении, почему в данном конкретном случае суд считает или не считает прошедшее с момента ДТП время незначительным, и, соответственно, применение мер ответственности обоснованным. Вместо этого суд играет роль простого закрепителя действий государственных органов с ровно таким же пониманием своей работы: в законе написано «после», в документах написано «после», какие ко мне вопросы? И в беларусских реалиях, когда отсутствует пространство для правоприменения и правотолкования подобные вопросы действительно требуют дохождения челобитных до Конституционного суда, чтобы хоть кто-то заметил проблему, хотя это задача уровня судьи районного суда.

Следующее определение Конституционного суда касалось вопроса применения камер фотофиксации нарушений скоростного режима. Напомним, что уже достаточно давно в Беларуси действует механизм привлечения к ответственности лиц за нарушения скоростного режима, предусматривающий определенную презумпцию виновности владельцев транспортных средств.
В случаях фиксации административного правонарушения против безопасности движения и эксплуатации транспорта работающими в автоматическом режиме специальными техническими средствами, имеющими функции фото- и киносъемки, видеозаписи, административной ответственности подлежит собственник (владелец) транспортного средства (ст. 4.8 КоАП).
При наличии у органа, ведущего административный процесс, до вынесения постановления информации о лице, управлявшем транспортным средством в момент фиксации правонарушения, административной ответственности подлежит это лицо.
Собственник (владелец) транспортного средства не подлежит административной ответственности, если при ведении административного процесса будет установлено, что в момент фиксации административного правонарушения соответствующее транспортное средство находилось во владении или в пользовании другого лица либо к данному моменту выбыло из его обладания в результате противоправных действий других лиц.
Согласно части второй ст. 2.4 ПИКоАП обязанность доказывать виновность физического лица, в отношении которого ведется административный процесс, возлагается на должностное лицо органа, ведущего административный процесс, за исключением случая, предусмотренного частью шестой статьи 10.4 данного Кодекса, в соответствии с которой должностное лицо органа, ведущего административный процесс, не обязано доказывать виновность лица в совершении административного правонарушения против безопасности дорожного движения и эксплуатации транспорта, зафиксированного работающими в автоматическом режиме специальными техническими средствами.
Заявитель обратился в Конституционный суд с жалобой о проверке конституционности вышеуказанных части второй ст. 2.4 и части шестой ст. 10.4 ПИКоАП. Конституционный суд не установил оснований для возбуждения конституционного судопроизводства и вынес соответствующее определение. Следует отметить, что эта тема не новая, и проверить «на прочность» механизмы автоматической фиксации пытались неоднократно и в странах-участницах Европейской конвенции по правам человека. И выработанный стандарт заключается в том, что нет нарушения презумпции невиновности, если есть работающий механизм доказывания невиновности (там много разные обстоятельств и развилок упоминается, например, должная осмотрительность владельца транспортного средства и так далее). Нарушением бы являлось отсутствие возможности доказывать невиновность.
Однако беларусский Конституционный суд пошел по очень скользкому пути. Вынеся по сути верное решение, в обоснование он вынес очень спорную аргументацию. Суд указал: «Конституция, закрепляя в статье 26 презумпцию невиновности, наряду с этим в соответствии с частью первой статьи 23 допускает возможность ограничения прав и свобод личности в случаях, предусмотренных законом, в интересах национальной безопасности, общественного порядка, защиты нравственности, здоровья населения, прав и свобод других лиц».
Это очень странная аргументация, поскольку презумпция невиновности по общепринятым стандартам является частью права на справедливый суд, которое не подлежит ограничениям ни при каких условиях. То есть, ограничения прав, входящих в право на справедливый суд (в том числе, кстати, права на защиту) не могут иметь место – никто не может быть признан виновным без соответствующего решения суда, никто не может быть лишен права на защиту и так далее, какие бы то потребности национальной безопасности или общественного порядка не стояли на кону. Наши коллеги больше склонны считать, что вопрос в данном случае касается как раз теории и практики доказывания, которые, к сожалению, совершенно не развиты в Беларуси, а не презумпции невиновности.
В целом, необходимо отметить, что нас в какой-то степени пугает та легкость, с которой Конституционный суд обращается к статье 23 Конституции, предусматривающей возможность ограничения прав, закрепленных в Конституции и других актах. На самом деле сама возможность ограничения не является категориальной, то есть, тест обоснованности ограничения прав человека должен проводиться каждый раз. Тест состоит из трех частей – 1) законность ограничения прав (то есть, должна быть введена именно законом); 2) наличие легитимной цели (одна из тех, что указана в ст. 23, и не простое указание «по мотивам национальной безопасности, а реальная связь между целью и ограничением); 3) минимальность и достаточность в демократическом обществе (Конституционный суд употребляет термин «пропорциональность» - то есть, нельзя для достижения незначительного эффекта очень сильно ограничить права). Подробнее о механизмах ограничения прав можно узнать из нашего материала. В целом, не очень правильно поддерживать позицию, что если есть возможность ограничения прав, то мы в любой момент можем наличием этой возможности обосновать любое ограничение. Это искажает саму суть прав, делает их фактически отсутствующими и не защищенными. Ограничение прав не должно искажать саму суть права.
Возвращаясь к определению, далее суд констатирует, в целом, правильные вещи: «Для повышения эффективности охраны защищаемых Конституцией ценностей от противоправных посягательств законодатель, осуществляя правовое регулирование, вправе учесть современный уровень развития технических средств выявления правонарушений и определить такой способ фиксации нарушений правил дорожного движения – с предоставлением собственнику (владельцу) транспортного средства возможности доказывать свою невиновность, в том числе и в судебном порядке». То есть, суд все же упомянул этот аргумент – права не нарушаются, поскольку есть возможности доказать свою невиновность.
Конечно, в какой-то мере к слабым местам определения можно отнести отсутствие анализа доступности механизма доказывания невиновности. Например, процедура доказывания невиновности может быть на практике недоступной, сопряженной с несоразмерными расходами или усилиями лица, которое хочет доказать свою невиновность. То есть, в обоснование отсутствия нарушения гарантированных прав должен, на наш взгляд, входить анализ не только наличия процедуры, но и возможность ее реализации на практике. Например, если обратиться к такому праву, как право на защиту, гарантирование этого права в Конституции не мешает простому вахтеру ДФР или дежурному в ЦИП самостоятельно определить порядок реализации этого права в каждом конкретном случае. Надеемся, развитие правовых институтов в Беларуси все же достигнет стадии, когда будет анализироваться, в том числе, реальность реализации права, а не его формальное закрепление.

Гражданин обратился в Конституционный Суд с конституционной жалобой о проверке конституционности части первой статьи 91 «Передача на реализацию и принудительная реализация арестованного имущества должника» Закона Республики Беларусь от 24 октября 2016 г. № 439-З «Об исполнительном производстве».
В целом, что интересно, дело касалось в чистом виде вопросов имущества ООО, учредителем которого являлся заявитель.
«Из представленных материалов следует, что в рамках исполнительных производств, возбужденных в отношении ООО «Палац», учредителем которого является заявитель, было изъято и принудительно отчуждено (реализовано) на электронных торгах недвижимое имущество – капитальное строение, зарегистрированное за должником (протокол по результатам электронных торгов от 22 февраля 2023 г.). М.М.Трихонюк обратился в суд с иском об установлении факта ничтожности указанной сделки и применении последствий ее недействительности, считая, что судебный исполнитель не принял необходимых мер по обращению взыскания на другое имущество, числившееся на балансе ООО «Палац», и в нарушение принципа соотносимости объема требований взыскателя и мер принудительного исполнения, предусмотренного абзацем шестым статьи 5 Закона «Об исполнительном производстве», арестовал и реализовал объект недвижимости, превышающий по стоимости размер задолженности.
По мнению заявителя, часть первая статьи 91 Закона «Об исполнительном производстве» противоречит части пятой статьи 44 Конституции, допускающей принудительное отчуждение имущества лишь по мотивам общественной необходимости при соблюдении условий и порядка, определенных законом, со своевременным и полным компенсированием стоимости отчужденного имущества, а также согласно судебному постановлению. Отсутствие в норме Закона обязанности судебного исполнителя получать судебное постановление на принудительное отчуждение имущества позволило реализовать его, не вычленяя изолированное помещение из капитального строения в пределах суммы, необходимой для погашения задолженности, и нарушило права заявителя на данное имущество».
То есть, сущность жалобы заключалась не в самой процедуре изъятия в рамках исполнительного производства, а того, что процедура может затрагивать изъятие имущества в размерах, превышающих размер долга. И именно распространение процедуры изъятия (которая, несомненно, является более простой, чем прямое изъятие имущества вне процедуры исполнительного производства) на бОльший объем имущества оспаривает заявитель. Мы вынуждены анализировать позиции заявителей исходя из того, как они изложены в судебном акте, поэтому возможны ошибки, но в целом логика заявителя просматривается примерно такая – если бы изъятие имущества осуществлялось на основании судебного акта, то именно в рамках такого судебного процесса можно было аргументировать объем изымаемого имущества, его соответствие долгам. И предоставление практически неограниченных полномочий судебному исполнителю нарушает право собственности должника в той части, в какой размер изъятого превышает размер долгов.
По нашему мнению, это достаточно логичная позиция. Предоставление неоправданно широкой дискреции и свободы усмотрения государственным органам создает состояние правовой неопределенности. Это легко промоделировать, если взять ситуации в пределе, например, когда многоэтажное офисное здание изымается по причине того, что не оплачена поставка двух пачек бумаги. Наличие неограниченного права на изъятие имущества без учета размера долга является примером произвольного применения закона и создает правовую неопределенность. Напомним, правовая определенность характеризуется, в том числе, возможностью субъектов (даже должников) предсказать правовые последствия своих действий. Если субъект не может предсказать последствия, даже в случае своего неправомерного поведения (например, при невозврате долгов), то это нарушает принципы верховенства права. Подробнее о правовой определенности – в нашем материале.
То есть, в целом, эта ситуация может выглядеть как работа для Конституционного суда, но только в беларусских реалиях. Как уже неоднократно мы подчеркивали, в правовых государствах вопрос пропорциональности ограничения прав и достижимости легитимных целей в каждом конкретном случае является прерогативой обычных судов. Как раз работой суда является не цитирование норм права, а применение права и его толкование. Суд в состоянии проанализировать баланс прав кредиторов и должника, проанализировать действия государственного органа, являются ли они произвольным применением закона, создают ли правовую неопределенность для должника и так далее. К сожалению, эта функция – поправлять государственные органы, анализировать их компетенции и правильность применения дискреции и выход за пределы усмотрения, - полностью атрофировалась у беларусских судов и судей. Поэтому единственный способ защиты прав – это добиваться, чтобы в законах появлялись прямые инструкции вида «изымать имущество, стоимостью, более чем на 10-20-30% превышающее размер долга, нельзя». Собственно говоря, как в данном случае и попытался заявитель.
Однако Конституционный суд не внял аргументам заявителя (в целом, как нам кажется, уже второй раз суд сработал в логике «если нарушаешь правила, то будь готов к тому, что твои права это нечто эфемерное и не подлежащее защите». Хотя в первом своем решении Конституционный суд как раз удивил защитой прав нарушителя). Во-первых, суд сослался на то, что решения судов должны исполняться (вроде как никто с этим и не спорил), далее суд указал, что исполнительное производство, в целом, как институт является правомерным ограничителем права собственности по смыслу ст. 44 и 23 Конституции (снова ст. 23 Конституции!), а права собственника, нарушенные изъятием излишнего имущества защищаются механизмом возврата излишка денежных средств, полученных от реализации изъятого имущества.
«Соответственно, реализация имущества должника, стоимость которого превышает размер задолженности, предполагая возвращение ему денежных средств после удовлетворения требований взыскателей, обеспечивает баланс прав и законных интересов как взыскателей, так и должника и не нарушает принцип соотносимости объема требований взыскателя и мер принудительного исполнения».
Кроме того, Конституционный суд отметил, что по сути жалоба является не жалобой на конституционность закона, а как раз жалобой на применение права судом. С этим трудно не согласиться, о чем мы писали выше, если не учитывать тот нюанс, что соответствующая функция по анализу действий государственных органов у беларусских судов давно атрофировалась, и других способов защитить права, кроме как добиваться детальной регламентации проблемных моментов в законодательстве, по сути и не осталось.

Как мы писали ранее, неизвестно общее количество жалоб, поступивших в Конституционный суд и принятых к рассмотрению, равно как и неизвестно, по каким критериям жалобы выбираются для рассмотрения. Скорее всего можно сделать вывод, что определения, которыми суд отказывает в возбуждении производства по делу, можно считать решениями об отказе в удовлетворении жалоб, только без тех последствий, что нельзя кому-то другому обратиться с жалобой на тот же акт.
В целом, Конституционный суд начал, как нам кажется, «нащупывать» для себя механизмы ограничения прав, содержащиеся в ст. 23 Конституции. И пока он делает это весьма формально – просто цитируя в тех случаях, когда необходимо обосновать саму возможность ограничения прав, но при этом не погружается в механизмы ограничения прав, пределы ограничений и факторы, которые надо учитывать при оценке обоснованности ограничения прав. И сейчас это скорее отрицательный признак. Авторам будущих жалоб можно порекомендовать больше внимания уделять именно необходимости оценки пропорциональности ограничения, неправильности категориальной возможности ограничения прав без учета конкретных обстоятельств.
Еще одна большая проблема, которая просматривается из нескольких дел – отсутствие механизмов защиты прав в ситуации, когда человек, чьи права нарушены, сталкивается с системной некомпетентностью судебной системы, например, в вопросах оценки законности и более общему соответствию принципам верховенства права действий государственных органов. Конституционный суд достаточно обоснованно усматривает в этом попытку поставить вопрос о пересмотре судебных актов, но при этом проблема существует на системном уровне и никак не решается. В этом случае можно порекомендовать пробовать объединить усилия с другими заявителями и показывать системность проблемы практического применения определенных норм законодательства. Напомним, что согласно п.2 ст. 55 Закона о конституционном судопроизводстве при проверке соответствия Конституции (конституционности) нормативного правового акта при реализации полномочий по делам, предусмотренным главами 15, 22–24 настоящего Закона (рассматриваемый в статье механизм попадает в число таких механизмов), Конституционный Суд имеет в виду как буквальный смысл правовых норм, так и смысл, придаваемый им практикой применения. То есть, практика тоже может быть предметом рассмотрения, однако, как показывают уже рассмотренные дела, практика по одному конкретному делу не принимается во внимание.
В новых делах Конституционный суд стал меньше ссылаться на правовую определенность и обсуждать соблюдение этого принципа по сравнению с тем, как это было в самых первых рассмотренных делах. Мы будем дальше наблюдать, насколько эта тенденция показательная – ведь именно правовая неопределенность, по нашему мнению, базовая проблема правовой системы, действующей по принципу «есть человек, которого необходимо наказать, значит, накажем, а правовые нюансы оставим на потом».
Еще необходимо отметить невысокую пропускную способность Конституционного суда, которая, тем не менее, имеет тенденцию увеличиваться. Будем надеяться, что все же будет больше дел приниматься к рассмотрению и по ним будут выноситься решения, которыми будут защищаться права человека от незаконного ограничения.